ПЕДОФОБЫ И ФОБОФИЛЫ
Страшные судьбы героев детских книг вызывают ужас не столько у детей, сколько у взрослых. Однако те же взрослые признают, что в детстве обожали леденящие душу истории от Андерсена до Чуковского. Отрубленные ноги в красных башмаках, Лялечка, которая лезет на дерево, пока «гадкое чучело-чудище / Скалит клыкастую пасть», — хорошо это или плохо?
Гарри Поттера мучительно убивают. Лира Белаква спускается в царство мертвых и переживает весь ад расставания с собственной душой. Коралина подозревает, что мама хочет ее съесть. Эстер и Пютте целый день оплакивают и хоронят маленьких зверюшек. Дети семейства Бодлер становятся сиротами и погорельцами, которых дядя Олаф планирует убить ради наследства.
«Дети разные, у кого-то может и истерика случиться», — пишут у себя на форуме участники интернет-сообщества, созданного для обсуждения детской литературы, о книге Ульфа Нильсона «Самые добрые в мире» (той, где дети хоронят всех подряд). Другие расхожие опасения по поводу чересчур страшных детских книг — что они «искалечат детскую психику» (загадочный все-таки персонаж эта столь часто упоминаемая детская психика!), «вызовут у детей цинизм», «научат ребенка презрительному отношению к чужим страданиям», «вырастят шизофреников».
Между тем случаев детской истерики при чтении «Самых добрых в мире» пока не наблюдалось. А вот реакция взрослых на страшное и мрачное в детских книгах зачастую оказывается неадекватной — от предложений запретить крамольное произведение до призывов привлечь автора к уголовной ответственности. Почему же взрослые так боятся, что другие взрослые напугают их детей?
Край непуганых идиотов
Изначально страшная сказка была укоренена в практиках, обрядах, верованиях, трудах и ожиданиях общества. Сказки служили средством передачи жизненно важной информации об окружающем мире. Они не были прерогативой детства, хотя и играли огромную роль в воспитании ребенка: сказки рассказывались в кругу, объединявшем разные поколения, поскольку именно в них содержались важнейшие предостережения, советы, моральные принципы, правила поведения и быта. Не говорить с чужими; не доверять сладкоголосым; не обманывать своих; не надеяться, что преступление окажется без наказания, — эти правила надлежало знать и детям, и взрослым.
Страх в этих сказках был всего лишь инструментом, закрепляющим материал в сознании слушателей: без него история не производила бы должного впечатления. Вообще на протяжении веков пугание детей (не в последнюю очередь при помощи страшных сказок и историй) считалось не просто допустимой, но и совершенно обязательной частью воспитания.
Большинство специалистов по истории детства (например, отец-основатель психоистории Ллойд Демоз) полагают, что страх был для взрослых важнейшим инструментом контроля над детьми: мол, скажешь ребенку, что под кроватью обитает злобный призрак — и ребенок не будет шастать в темноте по комнате, а будет спать, как велели. Но помимо решения насущных проблем шастанья, капризничанья, несвоевременного плача и других неудобств, страшные сказки и истории использовались для достижения куда более высоких педагогических целей.
Чуть не до самого XIX века христианский мир рассматривал ребенка как сосуд первородного греха, как существо, родившееся ужасным и требующее постоянного исправления, если мы хотим добиться спасения его души. В те времена воспитывать означало не в последнюю очередь выбивать из ребенка греховные помыслы путем физического и морального воздействия — ради его же, ребенка, блага. И те, кто позволил бы себе возмутиться чрезмерной «кошмарностью» детской литературы той эпохи, были бы в лучшем случае не поняты, а в худшем — осуждены за аморальность. Детская литература зачастую была устроена так, что предсмертные муки Гарри Поттера показались бы приятным массажем.
«Маленький ребенок в раскаленной печи. Слушай, как он молит выпустить его оттуда. Он топает маленькими ножками об пол…» — сообщал ребенку предназначенный для него трактат времен Реформации. Другое известное детское произведение описывало историю мальчика, которого мать предупреждала об опасности ковыряния в носу. Мальчик не слушался, и матери пришлось вызвать к нему «человека с ножницами», который отрезал мальчику пальцы. И пока мальчик рыдал и орал, мать приговаривала: «Что ж поделаешь — зато теперь ты будешь вести себя прилично». Так что, когда ваш ребенок поделится с вами шедевром: «Мне мама в детстве выколола глазки, / Чтоб я в шкафу варенье не нашел…» — припомните эту мамашу с ножницами: она вскормила героя этой страшилки собственной исторической грудью.
В реальной жизни воспитание тоже проходило под знаком ужаса. Мемуары и романы конца XVIII века (например, воспоминания немецкого писателя Жан-Поля Рихтера или книги Мэри Марты Шервуд) полны рассказов о том, как взрослые, желая закалить душу ребенка и сделать его благонравным, водили малютку смотреть публичные казни и операции в анатомическом театре, набрасывались на него в лесу, изображая разбойников, и рассказывали назидательные истории под гниющими на виселицах трупами. Все для блага ребенка.
Когда дети стали людьми
В середине XVIII века стали слышны голоса в защиту детской психики, а к началу XIX века в массовом сознании наступили серьезные перемены. Идея запугивания ребенка в воспитательных целях стала вызывать возмущение просвещенных взрослых. Появились врачи, утверждавшие, что такие методы грозят ребенку помешательством, коликами, кондрашкой и слабоумием. Наступила эра неогуманизма: Гете и Шиллер стали рисовать в своих произведениях «невинное дитя», Вильгельм фон Гумбольдт ратовал за развитие в ребенке индивидуальности, невозможное без сострадания. В гуманистической теории детство имело ценность не только как этап подготовки к зрелости, но и как отдельный полноценный период жизни.
Все это породило «презумпцию невинности»: ребенка не только стали считать невинным созданием, которое рождается почти ангелом и только портится по ходу общения с нашим презренным миром, но и решили защищать эту невинность до последней капли крови. Каковую — каплю — ребенку ни в коем случае не следует видеть, поскольку это лишит его психологической невинности, испугает, травмирует — словом, сделает много хуже, чем он есть.
Став в общественном сознании личностью, ребенок получил право и на самостоятельную литературу — детскую. Она вышла за рамки сказки и религиозно-нравственного трактата и стала осваивать разные жанры: мемуары и биографии (в исполнении Льва Толстого и Гарина-Михайловского), учебники, поэмы (Пушкина, Льюиса Кэрролла, Петра Ершова), приключенческие романы (которые, кстати, не всегда предназначались детям, но проглатывались ими с удовольствием — как произведения Фенимора Купера).
Этот стремительно растущий рынок детской литературы сотрясали скандалы — расовые и классовые, сексуальные и политические. Правила игры на этом поле меняются по сей день. Ежегодно по всему миру в разные инстанции подаются тысячи петиций от родителей, преподавателей и просто доброхотов с требованием запретить ту или иную детскую книгу из-за ее сексуальной непристойности, классовой нетерпимости, шовинизма и других ужасов нашего времени.
Широкая общественность не проявляла такого возмущенного внимания к теме страшного в детской литературе со времен становления неогуманизма. Может быть, потому, что хоть какие-то критерии «сексуальности» или «расовой нетерпимости» установить все же удалось. А вот как определить формальные границы «страшного», учитывая исторические корни детской литературы, непонятно до сих пор.
За и против
Дети любят страшные истории. Иначе не было бы Черной Простыни и Красной Руки, стишков про гулявшего по стройке маленького мальчика и горячего шепота в школьных туалетах о «маньяках». «Если мне страшно, то все равно интересно, — говорит 10
Страшные судьбы героев детских книг вызывают ужас не столько у детей, сколько у взрослых. Однако те же взрослые признают, что в детстве обожали леденящие душу истории от Андерсена до Чуковского. Отрубленные ноги в красных башмаках, Лялечка, которая лезет на дерево, пока «гадкое чучело-чудище / Скалит клыкастую пасть», — хорошо это или плохо?
Гарри Поттера мучительно убивают. Лира Белаква спускается в царство мертвых и переживает весь ад расставания с собственной душой. Коралина подозревает, что мама хочет ее съесть. Эстер и Пютте целый день оплакивают и хоронят маленьких зверюшек. Дети семейства Бодлер становятся сиротами и погорельцами, которых дядя Олаф планирует убить ради наследства.
«Дети разные, у кого-то может и истерика случиться», — пишут у себя на форуме участники интернет-сообщества, созданного для обсуждения детской литературы, о книге Ульфа Нильсона «Самые добрые в мире» (той, где дети хоронят всех подряд). Другие расхожие опасения по поводу чересчур страшных детских книг — что они «искалечат детскую психику» (загадочный все-таки персонаж эта столь часто упоминаемая детская психика!), «вызовут у детей цинизм», «научат ребенка презрительному отношению к чужим страданиям», «вырастят шизофреников».
Между тем случаев детской истерики при чтении «Самых добрых в мире» пока не наблюдалось. А вот реакция взрослых на страшное и мрачное в детских книгах зачастую оказывается неадекватной — от предложений запретить крамольное произведение до призывов привлечь автора к уголовной ответственности. Почему же взрослые так боятся, что другие взрослые напугают их детей?
Край непуганых идиотов
Изначально страшная сказка была укоренена в практиках, обрядах, верованиях, трудах и ожиданиях общества. Сказки служили средством передачи жизненно важной информации об окружающем мире. Они не были прерогативой детства, хотя и играли огромную роль в воспитании ребенка: сказки рассказывались в кругу, объединявшем разные поколения, поскольку именно в них содержались важнейшие предостережения, советы, моральные принципы, правила поведения и быта. Не говорить с чужими; не доверять сладкоголосым; не обманывать своих; не надеяться, что преступление окажется без наказания, — эти правила надлежало знать и детям, и взрослым.
Страх в этих сказках был всего лишь инструментом, закрепляющим материал в сознании слушателей: без него история не производила бы должного впечатления. Вообще на протяжении веков пугание детей (не в последнюю очередь при помощи страшных сказок и историй) считалось не просто допустимой, но и совершенно обязательной частью воспитания.
Большинство специалистов по истории детства (например, отец-основатель психоистории Ллойд Демоз) полагают, что страх был для взрослых важнейшим инструментом контроля над детьми: мол, скажешь ребенку, что под кроватью обитает злобный призрак — и ребенок не будет шастать в темноте по комнате, а будет спать, как велели. Но помимо решения насущных проблем шастанья, капризничанья, несвоевременного плача и других неудобств, страшные сказки и истории использовались для достижения куда более высоких педагогических целей.
Чуть не до самого XIX века христианский мир рассматривал ребенка как сосуд первородного греха, как существо, родившееся ужасным и требующее постоянного исправления, если мы хотим добиться спасения его души. В те времена воспитывать означало не в последнюю очередь выбивать из ребенка греховные помыслы путем физического и морального воздействия — ради его же, ребенка, блага. И те, кто позволил бы себе возмутиться чрезмерной «кошмарностью» детской литературы той эпохи, были бы в лучшем случае не поняты, а в худшем — осуждены за аморальность. Детская литература зачастую была устроена так, что предсмертные муки Гарри Поттера показались бы приятным массажем.
«Маленький ребенок в раскаленной печи. Слушай, как он молит выпустить его оттуда. Он топает маленькими ножками об пол…» — сообщал ребенку предназначенный для него трактат времен Реформации. Другое известное детское произведение описывало историю мальчика, которого мать предупреждала об опасности ковыряния в носу. Мальчик не слушался, и матери пришлось вызвать к нему «человека с ножницами», который отрезал мальчику пальцы. И пока мальчик рыдал и орал, мать приговаривала: «Что ж поделаешь — зато теперь ты будешь вести себя прилично». Так что, когда ваш ребенок поделится с вами шедевром: «Мне мама в детстве выколола глазки, / Чтоб я в шкафу варенье не нашел…» — припомните эту мамашу с ножницами: она вскормила героя этой страшилки собственной исторической грудью.
В реальной жизни воспитание тоже проходило под знаком ужаса. Мемуары и романы конца XVIII века (например, воспоминания немецкого писателя Жан-Поля Рихтера или книги Мэри Марты Шервуд) полны рассказов о том, как взрослые, желая закалить душу ребенка и сделать его благонравным, водили малютку смотреть публичные казни и операции в анатомическом театре, набрасывались на него в лесу, изображая разбойников, и рассказывали назидательные истории под гниющими на виселицах трупами. Все для блага ребенка.
Когда дети стали людьми
В середине XVIII века стали слышны голоса в защиту детской психики, а к началу XIX века в массовом сознании наступили серьезные перемены. Идея запугивания ребенка в воспитательных целях стала вызывать возмущение просвещенных взрослых. Появились врачи, утверждавшие, что такие методы грозят ребенку помешательством, коликами, кондрашкой и слабоумием. Наступила эра неогуманизма: Гете и Шиллер стали рисовать в своих произведениях «невинное дитя», Вильгельм фон Гумбольдт ратовал за развитие в ребенке индивидуальности, невозможное без сострадания. В гуманистической теории детство имело ценность не только как этап подготовки к зрелости, но и как отдельный полноценный период жизни.
Все это породило «презумпцию невинности»: ребенка не только стали считать невинным созданием, которое рождается почти ангелом и только портится по ходу общения с нашим презренным миром, но и решили защищать эту невинность до последней капли крови. Каковую — каплю — ребенку ни в коем случае не следует видеть, поскольку это лишит его психологической невинности, испугает, травмирует — словом, сделает много хуже, чем он есть.
Став в общественном сознании личностью, ребенок получил право и на самостоятельную литературу — детскую. Она вышла за рамки сказки и религиозно-нравственного трактата и стала осваивать разные жанры: мемуары и биографии (в исполнении Льва Толстого и Гарина-Михайловского), учебники, поэмы (Пушкина, Льюиса Кэрролла, Петра Ершова), приключенческие романы (которые, кстати, не всегда предназначались детям, но проглатывались ими с удовольствием — как произведения Фенимора Купера).
Этот стремительно растущий рынок детской литературы сотрясали скандалы — расовые и классовые, сексуальные и политические. Правила игры на этом поле меняются по сей день. Ежегодно по всему миру в разные инстанции подаются тысячи петиций от родителей, преподавателей и просто доброхотов с требованием запретить ту или иную детскую книгу из-за ее сексуальной непристойности, классовой нетерпимости, шовинизма и других ужасов нашего времени.
Широкая общественность не проявляла такого возмущенного внимания к теме страшного в детской литературе со времен становления неогуманизма. Может быть, потому, что хоть какие-то критерии «сексуальности» или «расовой нетерпимости» установить все же удалось. А вот как определить формальные границы «страшного», учитывая исторические корни детской литературы, непонятно до сих пор.
За и против
Дети любят страшные истории. Иначе не было бы Черной Простыни и Красной Руки, стишков про гулявшего по стройке маленького мальчика и горячего шепота в школьных туалетах о «маньяках». «Если мне страшно, то все равно интересно, — говорит 10